— Нашел бы, — негромко, будто эхо, откликнулся он. — Я тебя и на краю света отыскал бы…

Глава двадцать первая

Алена и Нина с утра затеяли генеральную уборку в доме, а Гарик и Сережа без дела слонялись по берегу. Все, что им поручили, они выполнили: натаскали полную бочку воды, выколотили полосатые домотканые половики, сложили в аккуратную поленницу распиленные и наколотые дрова, даже до блеска надраили песком алюминиевые кастрюли и тарелки. Сережа вспомнил, как однажды Дед помогал им тут убираться: вцепился зубами в Аленкин рюкзак с историческими романами и, пятясь задом, отволок на свалку…

Вспомнив про Деда, Сережа взгрустнул: как там ему живется? Скорее всего на даче. Воюет с кошками. Вместе с отважным фокстерьером Грозным гоняются за ними по лесу. Сережа полагал, что Дед поедет с ними сюда, но отец оставил его дома.

Гарик подбирал на берегу камешки и бросал в озеро. У него ловко получалось. Плоский камешек долго прыгал по воде. Сережа, сколько ни старался, так и не научился бросать. Его камень от силы раза два подпрыгнет — и тут же зароется в воду. А у Гарика скачет как блоха!

— Знаешь, почему они стараются? — спросил Гарик.

— Алена каждую субботу полы моет, — ответил Сережа.

— К приходу Сороки, — сказал Гарик.

— Неизвестно, когда его еще выпишут.

— Почему, Сергей, он мне ничего не сказал? — с затаенной обидой спросил Гарик.

— Ты с Ниной на танцы ушел, — напомнил Сережа. — И потом…

— Что потом?.. — сердито глянул на него Гарик.

— Некогда тебе… — туманно ответил Сережа.

— Он мне не верит, да? — Гарик заглядывал ему в глаза. — Друг называется! Какие танцы? Сказал бы, я… Да мы бы их вдвоем в милицию доставили!

— И тебя бы ранили, — ввернул Сережа.

— Один против троих… Тоже мне рыцарь Львиное Сердце!

— Я хотел бы быть таким, как Сорока, — со вздохом произнес Сережа.

— Тоже мне геройство — подставлять себя под пулю, — возразил Гарик. — Умные люди говорят, что излишняя смелость — это такой же порок, как и излишняя робость,

— Он такой уж человек, — сказал Сережа.

— Это какой же? — ревниво спросил Гарик.

— Неравнодушный… Не может поступить по-другому.

— А я равнодушный?

— Ты… другой, — ответил Сережа.

— Если бы он только намекнул мне, я бы все бросил и пошел с ним! — загорячился Гарик. — Ты веришь, что я пошел бы, а?

— Конечно, пошел бы, — сказал Сережа. — И я бы с Сорокой пошел!

Сережа знает, почему еще Гарика это так задело: когда он на другой день начал осуждать отправленного в больницу Сороку за безрассудство и неоправданный риск, Алена резко осадила его, ядовито заметив, что он, Гарик, конечно, не стал бы связываться с вооруженными браконьерами. Куда безопаснее «сражаться» со своими противниками на танцплощадке…

Гарик даже в лице изменился, услышав такое, но спорить с Аленой не стал. И вот теперь ему, Сереже, пытается доказать, что Сорока был не прав. Но Сережа так не считает: Тимофей отчаянный парень и никого не боится. Он бы тоже мог с Аленой на танцы пойти, а вот пошел воевать с опасными браконьерами.

— Врач сказал, что ему чуть-чуть не перебило дробиной сонную артерию, — продолжал Гарик. — А сколько крови потерял! Ему ведь около литра перелили… Разве делаются такие дела в одиночку? Ребята мешки с рыбой у них под носом похитили и увезли на грузовике — так вот они предлагали Сороке свою помощь, а он отказался. Сам, мол, с усам… Есть же, в конце концов, инспекция рыбоохраны, милиция… Весь отпуск нам испортил!

— И тебе? — удивился Сережа. Он не смотрел на Гарика, старательно дул на коричневый камышовый початок. Даже глаза прижмурил.

— Он ведь мне друг, — помолчав, хмуро уронил Гарик. — И я за него, черта, переживаю.

Когда Сороку прямо от деревенского фельдшера Вася Остроумов увез на своей трехтонке в районную больницу, Нина стала меньше бывать с Гариком, она ни на шаг не отходила от Алены: вместе купались, загорали, ловили рыбу. И почти все время говорили о Сороке. Три раза на неделе ездили на «Запорожце» в город, где лежал Сорока. Он даже сказал, что ему неудобно перед другими больными и потом не надо ему столько еды привозить, здесь, в больнице, прилично кормят.

Неделю держат его в больнице. Пять дробин выковыряли из плеча. Он вытащил руку из перевязи и стал свободно двигать ею. Больница надоела ему пуще горькой редьки, но лечащий врач не торопился выписывать.

…Гарик перестал швырять в озеро камешки и уселся прямо на песок. Черные брови его сошлись вместе, лоб нахмурен, а глаза смотрят на Сережу и не видят его. О чем-то думает Гарик… И надумал!

— Будь другом, пойди, скажи Нине, что я утонул… — с самым серьезным видом попросил он.

— Она же знает, что ты плаваешь как бог, — улыбнулся Сережа.

— Ну тогда скажи… — Гарик постучал себя кулаком по лбу, стараясь придумать что-нибудь получше. — Скажи, что на меня Михайло Иванович Топтыгин напал…

— Медведей тут нет, — заметил Сережа. — И потом они первыми не нападают на людей. Сорока говорил…

— Скажи, что я на медведя напал… — усмехнулся Гарик.

— Я скажу, да она не поверит.

— Понимаешь, дружище, мне надо с ней серьезно поговорить, а ее никак из дома не выманить, — вздохнул Гарик. — Затеяли эту дурацкую уборку!

— Ну, в доме тоже нужно иногда убирать, — степенно сказал Сережа.

— Именно сейчас!

— Суббота — такой уж день…

Гарик резко повернулся и посмотрел на него:

— Ты что надо мной издеваешься?

— С какой стати? — пожал плечами Сережа.

— У меня такое ощущение, что все ополчились против меня, — примирительно заметил он.

Сережа промолчал. Гарик отвернулся и стал смотреть на остров. Даже глаза прищурил. Но Сережа знал, что он ничего не видит, потому что смотрит не на остров, а в самого себя. Когда люди пытаются заглянуть себе в душу, у них всегда такие глаза, отсутствующие…

Сережа понимал Гарика. У него у самого тоже не все благополучно с Лючией Борзых. За неделю до отъезда из Ленинграда они вместе отправились в театр. Лючия на этот раз сама достала билеты и пригласила его. Сереже больше нравилось кино, но он, конечно, и не подумал отказаться. С радостью пошел. В Пушкинском театре шли «Мертвые души» Гоголя. Спектакль назывался почему-то по-другому. Сережа забыл уже как. В главной роли был Игорь Горбачев (он всегда Сереже нравился), роль Собакевича исполнял Юрий Толубеев. Спектакль шел почти три с половиной часа, и под конец Сережа утомился. В антрактах они бродили по фойе вместе со всеми, затем заглянули в буфет и выпили по бутылке ситро. Сережа было потянулся к вазе за плиткой шоколада, но спохватился, что денег-то в кармане всего один рубль.

Лючия, кажется, заметила это его движение, но ничего не сказала, хотя в глазах ее промелькнуло что-то похожее ни скрытую насмешку.

Лючия была в длинном платье, она казалась совсем взрослой, и парни обращали на нее внимание, что раздражало Сережу. А когда Лючия, оставив его у колонны, подошла к какой-то громкоголосой компании, он совсем расстроился. Мелькнула даже мысль вообще уйти из театра. Пусть милуется со своими знакомыми. На лице улыбка, словами так и сыплет… Лючия почему-то его не представила им. Наверное, постеснялась сказать, что пришла со школьником в театр. Пока болтала в фойе, на него ни разу не взглянула, будто его и не было тут.

В общем, настроение у Сережи совсем испортилось, и он просидел последнее действие, даже не вникая в смысл реплик артистов. Когда они вышли на улицу, Лючия спросила, понравился ли ему спектакль. И хотя спектакль понравился, Сережа из чувства противоречия заявил, что это сплошная ерунда, скучища и все такое. И прибавил, что от этой инсценировки Гоголем и не пахнет.

Он не ожидал, что Лючия так сильно оскорбится. Она обозвала его невеждой и сказала, что никогда больше с ним в театр не пойдет. На что Сережа язвительно заметил, что его дело не в партере с заядлой театралкой сидеть, а в очередях стоять за билетами… «Ты еще попрекаешь меня этим? — еще больше возмутилась Лючия. — Правильно мне говорили девочки, что дружить со школьниками — последнее дело… Был бы ты мужчиной, никогда бы такое не сказал!» — «Ну и катись к своим мужчинам! — вспылил и Сережа, заметивший, что ее знакомые остановились неподалеку и наблюдают за ними. — Вон они тебя ждут».